[indent]Римус сидел, поджав ноги, на подоконнике в одной из пустых башен — не той, где обычно прятались они с Мародёрами, в попытках придумать новые проблемы, которые им покажутся весёлыми, а всей школе — нет, и не той, где можно было бы услышать чей-то смех за поворотом, как и оказаться пойманным с поличным. Это, как и несколько других мест волшебник на протяжении многих лет делил только с одним человеком; пусть их всегда могли найти, однако Люпин всегда ценил личные границы, как и просил своих друзей делать то же самое. Сегодня он был здесь один. То и дело он бросает взгляд к давно потемневшему небу, вслушиваясь в далёкий тик часов на одной из верхушек Хогвартса.
[indent]Здесь было тихо. Стекло дрожало от ветра, будто природа пыталась что-то сказать, но слов не находила. Взгляд его падает вниз, на аккуратно сложенный пожелтевший пергамент без какого-либо текста, но тут же отворачивается от него, а спустя несколько секунд и вовсе убирает прочь в свою сумку, дёргая её поближе к своему плечу. Люпину не нужно было проверять: Аларик Сэлвин уже в школе. Он негромко вздыхает, прикрывая глаза и пытаясь успокоить в который раз взбунтовавшееся сердце.
[indent]Он думал, что научился справляться.
[indent]Что годы тренировок — не магических, нет, человеческих — научили его сжимать боль в грудной клетке до комка, который можно проглотить, как кислое зелье; не он ли был профессионалом костероста, который употреблял с самых малых лет каждый месяц? Глубокий вдох, ровное лицо. Всё в порядке. Всё всегда в порядке. Римус так себя приучил и это было то, что слышало его окружение. Однако последняя неделя всё изменила. Последние пару дней — ещё больше. Всё, что Люпин чувствовал — это как то, над чем он работал долгие годы, больше не может оставаться незамеченным; с тех пор, как умерли Регулус и Эйвери, а следом — Пенелопа, с тех пор, как Пожиратели Смерти посмели оказаться в стенах самого безопасного места в магическом мире и пытать Аларика, с тех пор, как Сивый снова произнёс его имя — «Римус», по-издевательски ласково, как тогда, в первый раз в его пятилетнем возрасте, — этот комок не сжимается. Он расползается. Он гниёт внутри, как зелье, в которое кто-то подмешал яд, спутав главные ингредиенты волчьего зелья. Его злоба не пылает. Она не гнев — она тлеющее уголье под рёбрами. Такая, от которой всё внутри коптит. И ты не кричишь, потому что знаешь — это не поможет.
[indent]Он утыкается лбом в прохладное стекло и закрывает глаза, пытаясь выравнять собственное дыхание. То и дело он пытался вырвать себя из размышлений обо всем, возвращаясь в реальность, где ему по прежнему нужно готовиться к экзаменам, ходить на завтраки и ужины, проводить время со своими друзьями, в конце концов, мозолить ставшим родным спустя года почерк с наклонном, обещающий о встрече в понедельник. Его плечи задрожали. Не от слабости — от усталости.
[indent]«Я не был там. Это не я.»
[indent]Эта мысль, сначала яростная, теперь звучала как извинение. Как попытка спрятаться. Римусу кажется, что он больше не боится самой смерти. В конце концов, бояться — значит быть к ней не готовым. А он живёт рядом с ней столько, сколько себя помнит. Она была в чужих и его укусах, в злых глазах, в тех, кто исчезал. Теперь она в письмах. В тишине. В сестре важного ему человека, которую он едва ли позволит себе назвать близкой, но которая теперь навсегда останется в его жизни отсутствием.
[indent]Как оказалось, больше собственной смерти он боялся другого. Жить с тем, что ты любишь — но не знаешь, можно ли быть любимым, когда ты часть той стаи, что оставляет за собой только кровь? Это был его проклятый вид и он — его составляющая.
[indent]Он сжимает край подоконника, пока суставы не начинают болеть от напряжения. Кожа натянута, ногти впиваются в камень, как будто можно хоть так оставить след. Он не кричит. Пока. Но внутри него всё ревёт. Это — не та сдержанная боль, что учила молчать и ждать. Это другое.
[indent]Это злость.
[indent]Та, от которой горит горло. Та, что мешает дышать. Та, в которой нет смысла — но она есть, она живёт, и значит, требует выхода. Почему он опять не сделал то, что от него требовалось? Даже в тот чёртов день, в библиотеке — когда они с Алариком стояли перед людьми, которые смотрели на них словно их жизни можно было поставить на чашу весов и переломить. Почему тогда он просто смотрел? Он ничего не сделал. Стоял. Смотрел.
[indent]Крик, который разрезал воздух, будто проклятие влетело не в них, а в самое сердце. И он чувствует этот крик до сих пор. В ушах. Под кожей. В венах.
[indent]Он должен был что-то сделать. Что угодно! Закрыть собой. Повернуть всё вспять или последовать своим инстинктам; не они ли кричали ему в лицо, что он — оборотень? В издевательствах скрывался страх. Люди знают, на что он способен: их всех учат с самого детства тому, что за страшные волки ходят по лесам и что могут сделать тем, кто даже готов к встрече с ними.
[indent]Римус неожиданно рвано делает глубокий вздох, едва сдерживая вскрик и тут же спрыгивает на пол, оказываясь на двух ногах. Воздух кажется таким горьким; как дым от сгоревших писем и несказанных слов — его слов. Он сидит в башне, прячась от собственного бессилия. Одно дело понимать — что ты монстр, а другое дело — что ты слишком слаб, чтобы его остановить; и давно он решает, что пользоваться своим извечным проклятием стоит для того, чтобы наказывать тех, кто причиняет боль? Чем он, в таком случае, лучше? Чем недостоин оказаться в стенах Азкабана и прожить там всю свою жизнь? Обхватывая себя за плечи, Римус чувствует, как ему хотелось бы разорвать эту ночь. Разорвать и себя. Вцепиться в то, что внутри, и уже наконец-то вырвать это с корнем.
[indent]Он закрыл глаза прежде, чем оттолкнуться от подоконника и двинуться в свою башню. Голова твердит, что ему стоит отдохнуть перед тяжелым днём, но сам Люпин не находит ничего лучше, чем продолжать наказывать себя отсутствием сна и отдыха. Он хмыкает себе под нос от такого детского и глупого осознания, что ему попросту страшно… от завтрашнего дня. «До понедельника» — казалось бы, никто не написал ему, что его возненавидели до глубины души, верно? Волшебник пытается представить тот короткий миг, то тёплое прикосновение руки Сэлвина, его улыбку, блеск надежды в его глазах. Прежде, чем взгляд становится испуганным, губы незаметно растягиваются в трогательной улыбке. Что если завтра он просто… не сможет сказать ничего?
[indent]Он идёт, не оглядываясь. Ему кажется, что стоит задержаться хоть на секунду — и он больше не сдвинется с места. А ему, несмотря ни на что, хотелось, чтобы завтра наступило.
[indent]Римусу не терпелось хотя бы попытаться показать Аларику, насколько тот был для него важен.

СЛЕДУЮЩИЙ ДЕНЬ

[indent]Ему было до сих пор неуютно от того, насколько быстро некоторые игнорировали всеобщую ситуацию; как неудобный колючий свитер, отставленный в сторону, запертый в дальний ящик, на который никогда не стоит смотреть или о котором вспоминать — то же самое студенты, проходящие мимо него и шепчущиеся о результатах грядущей Ж.А.Б.А, каникулах, окончании года и своём будущем. С другой стороны, и завидовать он этому не хотел: в кои-то веки ему не хотелось отводить взглядов. Пусть Люпин не знал, чем действительно занялся бы, как выпускник школы, но это как будто бы и не было важно.
[indent]Он оборачивается на дверь, морщится носом, вздыхая воздух, бросает взгляд на Лили с немым вопросом, на который ни она, ни сам Римус не знали ответ. Волшебник чувствует совестливый укол, тихо вздыхает и переводит взгляд обратно вперёд. Наверное, ему стоило дойти до гостиной Слизерина и дождаться Аларика там, чтобы вместе пойти на экзамены, но несмотря на всё то желание оказаться как можно ближе к нему, Римусу кажется необходимым и дать ему личное пространство перед тем, как Сэлвину придётся упасть в коварство школьной жизни: шумная, бестолковая и порой неэтичная, она бывает крайне жестокой к тем, у кого  случилось горе.
[indent]А может ему нужно обратное, чтобы смочь войти в эту гавань и отвлечься от своих мыслей? Не успевает Люпин почувствовать следом ещё один залп собственной бестолковости от непонимания в моменте, что нужно людям в таком положении, он слышит скрип открывающейся двери позади себя и, инстинктивно поворачиваясь в пол-оборота, следуя взглядом за остальными, замирает и не отводит вот слизеринского волшебника взгляда. Как в полусне, будто если сдвинется хоть на полдюйма, реальность опять поскользнётся и уйдёт из-под ног, возвращая его в лежачее положение с необходимостью резко подскочить, опаздывая. Сначала он чувствует привычный запах прохлады, а только потом — слышит, как дверь скрипит до конца, как в зале воздух слегка меняет плотность — будто каждый из них произнёс имя Аларика в своей голове, не произнося по итогу ни слова.
[indent]Был ли он ранен? Глаза его тут же бегут по едва открытым участкам кожи, замечая мелкие царапины, отличные от тех, которые были разбросаны у самого Люпина по всему телу. Но ведь и не знаешь. Он бы ведь написал об этом? Написал, если это...  Римус прикусывает себе язык, пытаясь успокоить разогнавшееся с нуля до сотни миль сердце.
[indent]Тяжесть в груди, что преследовала его на протяжении последних дней не проходит, но перестаёт быть камнем, давящим на сердце, — теперь это просто напоминание, что оно всё ещё есть. Оно бьётся. В такт шагам, что он узнал бы, даже обернись он обратно к доске, подле которой стоял профессор. Ещё бы ему не позволили пройти вовнутрь.
[indent]Сядет ли он рядом? Римус специально попросил ребят оставить свободное пространство на случай, если Сэлвину захочется оказаться поблизости. Разум Римуса продолжает крутить петли тревоги. А что, если всё-таки ненавидит его? А что, если взгляд будет холодным? А что, если то желание, чтобы он был рядом в письме была только желанием остаться вежливым?
[indent]Он чувствует, как его пальцы зарываются в ткань собственной мантии, как будто так он может зацепиться за реальность, а глаза падают к коленям. Он слышит, как кто-то сбоку роняет перо, как профессор вяло говорит что-то о порядке сдачи. Всё глохнет. Только дыхание, идущие шаги, и...
[indent]Отодвигающийся рядом стул вынуждает его поднять взгляд обратно и повернуть голову.
[indent]Аларик улыбается.
[indent]Не широко, не напоказ — это почти невидимая улыбка, как тонкий луч солнца сквозь пасмурный день, но Римусу хватает. Внутри что-то трещит — напряжение, тревога, всё то, что не давало ему спать, есть, дышать. Всё это вдруг отступает. Не уходит, нет. Просто... становится тише.
[indent]Он мягко улыбается в ответ, чуть склонив голову вперёд и кивает едва заметно, не в силах сказать ни слова, но надеется, что это — достаточно.
[indent]«Он здесь». Этого, на какое-то мгновение, вполне достаточно, чтобы не бояться понедельника. И кто ему после этого скажет, что выпуск — это самое страшное, что они переживают в своём возрасте?
[indent]Когда начинается экзамен, Люпин практически готов взвыть, однако принимает правила игры; не отвлекается от своего листа какое-то время, только и успев, что нашептать заклинание перед тем, как начать читать и писать. Он никогда не считал себя заумным, однако вопрос за вопросом строчит ответ, пока в какой-то момент не замечает отсутствие всякого движения сбоку от себя. Сначала может показаться, что Сэлвин просто думает, однако в таком случае на листах было бы написано хоть что-то. Даже краем глаза Римус понимает, что не видит ни одного слова написанного аккуратным почерком Аларика. То и дело с беспокойством он оглядывает юношу с ног до головы, в попытках придумать, с чем он может ему помочь. Может ли? Какой толк в написании экзамена за кого-то, тем более, который толком и не повлияет на их результаты, помимо жюрения со стороны профессоров о том, что им нужно больше готовиться. В чём он точно не сомневался, так в том, что подготовки Сэлвина хватит на нескольких Поттеров; проблема не в незнании.
[indent]Ему бы очень хотелось взять его за руку, но едва ли это поможет хоть с чем-то.
[indent]Едва ли у Люпина вообще есть хоть какие-то способности к поддержке.
[indent]Он сидит дольше необходимого со своей работой, однако пообещав себе дождаться Аларика вне кабинета, он поднимается с места и сдаёт свои листы. Напоследок он бросает взгляд на светловолосую макушку Сэлвина прежде, чем тихо закрывает за собой дверь; пусть он остаётся в тишине ненадолго, когда как совсем скоро к нему присоединяются оставшиеся друзья, Римус молчалив, как никогда да только и делает, что свербит взглядом дверь, за которой скрывался слизеринец. Только мимолётно он смотрит на Эванс, когда девушка тоже покидает кабинет — почему-то он надеялся, что они выйдут вместе — и смотря на неё воплощающее, получает, что и думал: ничего не изменилось.
[indent]А значит оставалось только ждать.
[indent]Как только дверь распахнулась и он увидел его силуэт в проёме, напряжение в плечах немного ослабевает. Однако вместе с этим пришло и другое чувство — резкое, неожиданное, почти обидное: между ним и Алариком встал кто-то ещё. Сначала Лили — конечно, Лили, — потом Джеймс, Бродяга и даже Пит. Один за другим. Как будто каждый имел право сказать «я скучала», «я волновался», «нам тебя не хватало», пока он просто стоял чуть поодаль, не зная, когда наступит его очередь. И будет ли она вообще. Он ловит каждое его слово, как будто они брошены в воздух между ним и кем-то ещё, и ему остаётся только наблюдать, как эти слова растворяются не в нём; однако очередь всё же подступает, помогая ему хоть на секунду оказаться ближе, отдать всё то, что накопилось за время из разлуки.
[indent]— Я рад тебя видеть, — тихо шепчет он, не хотя делиться этим ни с кем, кроме самого Аларика.
[indent]Он чувствует, как следом закипает внутри что-то почти детское — смешное, неуместное, но реальное: желание, чтобы все просто исчезли. Чтобы остался только он и Аларик. Чтобы ему не приходилось ждать. Чтобы не нужно было снова притворяться терпеливым, когда всё, чего он хочет — просто взгляда, просто слова, сказанного ему, не всем. Неудивительно, что оборачиваясь к своим друзьям, молодой человек кивает в сторону Большого Зала, отправляя их маленькую дружину на обеденную паузу.
[indent]— Точно не голоден, — он смотрит на Аларика прямым взглядом, пусть и пытаясь убедить его мягким тоном. Это не ложь. Не сейчас. Не с ним. Он действительно не чувствует голода — не так, как обычно. Всё внутри сконцентрировано на Сэлвине, — И я бы тоже прогулялся, — чуть тише добавляет Люпин.
[indent]Он ведёт его прочь из замка, и пока они идут рядом, но уже не теряя друг друга в толпе, Римус ощущает этот тонкий момент, когда больше нет нужды держать совсем всё внутри. Он на секунду задерживает взгляд на трости в руках Сэлвина, затем снова поднимает глаза вперёд, пропуская его наружу туда, где столпотворение из студентов уменьшалось с каждым шагом.
[indent]— Я понимаю, — медленно повернув к нему голову, он тепло кивает головой, — Я правда понимаю, что ты не хотел исчезать. Я просто… — он выдыхает, и вместе с этим дыханием будто уходит напряжение последних суток. — Мне просто тебя не хватало. И я… волновался. Много, — он хмыкает себе под нос, пропуская сквозь пальцы пряди, словно они были прошедшими днями без волшебника рядом, — Слишком.
[indent]Он негромко посмеивается: не над собой или им, а скорее потому, что от всего этого немного кружится голова: от шагов рядом, от отсутствия той страшной картины, которую придумал себе Римус — хотя кто знает, что ещё случится? — отчего чернильная история кажется ещё смешнее.
[indent]— Я не подумал, что это месть, не переживай, — а стоило бы: пусть Люпин и не мог писать много, порой это не означало, что какие-то вещи нужно было пропускать из виду. Он знает, какой слон стоял вместе с ними в одной комнате с прошедшего лета и всё равно дотерпел до момента, когда они чуть ли не потеряли друг друга. Браво, Римус. Стоило ждать, чтобы сыграть в драматичность.
[indent]Наконец, остановившись, Люпин ещё несколько секунд тратит на то, чтобы осмотреть горизонт. Вместе с этим, он не сразу понимает, что Аларик идёт к нему, а когда осознает... Римус не замечает, как делает шаг навстречу. И ещё один. В груди словно бьёт ток, когда их глаза встречаются. Он всё ещё не может поверить в происходящее — как будто каждый сантиметр, отделяющий их, всё ещё принадлежит кому-то другому: друзьям, преподавателям, тем, кто стоял между ними, когда он так хотел быть рядом. Сэлвин утыкается в него, и Люпин инстинктивно сжимает руки за его спиной, будто боится, что если отпустит — всё исчезнет.
[indent]Мир, трещащий по швам, замирает.
[indent]Только тёплое дыхание на его ключице. Тихий вдох — набирая запах его парфюма в лёгкие, Люпин борется с подкосившимися ногами — и выдох, в попытках хоть как-то избавиться от проснувшегося роя мурашек. Римус закрывает глаза, не понимая, что выбрать до конца — сцепить руки на его спине крепкой хваткой, или ослабить, но перенести ладонь к его волосам, аккуратно проведя пальцами по шее. Мгновение кажется вечностью. Тело не двигается, только сердце бьётся где-то высоко, под самой горловиной, и с каждым ударом словно спрашивает: «Ты чувствуешь это? Это — по-настоящему?»
[indent]Когда Аларик отступает, волшебник едва сдерживается от того, чтобы неуклюже перехватить его в объятия обратно и не выпускать, пока кому-то из них не станет холодно в глубокой ночи.
[indent]— Я не знал, поможет ли, — тихо произносит он, вспоминая собственные скачущие буквы перед глазами, — Просто не мог не написать. Не мог представить, что ты там один… и не знаешь. — Он делает короткую паузу, опуская глаза. Взгляд скользит по трости у дерева, по сложенным рукам Аларика, по земле под их ногами — всему, что хоть как-то может помочь собраться с мыслями.
[indent]Ему было что сказать. Ему хотелось сказать ему о многом; однако Сэлвин первым забирает поводья, вынуждая его дёрнуть бровями. И они ползут ещё выше, когда волшебник извиняется за… прочитанное на лице Люпина будто бы было не развидеть, — на то были надежды — и он молчит, чувствуя только тепло ладони на своей груди, позволяя Аларику выговориться до конца.
[indent]Римус не сразу отвечает.
[indent]Не потому что не знает, что сказать, — наоборот: в голове всё гудит от слишком многих слов, и все они, как ссорящиеся птицы, мешают друг другу вылететь наружу. Он смотрит на Аларика. На юношу, который уже однажды признался ему и не получил ответа. На волшебника, сердце которому Люпин хотел отдать так давно, но боялся и не знал, как сделать это правильно.
[indent]— Ты правда думаешь, что я стал бы чувствовать к тебе меньше из-за того, что… случилось? — Римус говорит негромко, ровно, чуть с хрипотцой. Он делает осторожный полушаг вперёд, словно не желая спугнуть, и протягивает руку, легко касаясь пальцами края манжета Аларика. — Я не злюсь и и не обижаюсь. Ни за что, — он делает паузу, опуская взгляд к его ладони и перехватывая её аккуратно пальцами, шепотом добавляет, проведя по линиям свежих царапин: — Я боюсь.
[indent]Крик Аларика снова разрывает его сознание; тело колыхается, точно также, как позже дрожало тело Люпина. Волшебник помнит, как был наполнен яростью, как был готов разорвать каждого, кто встал на их пути, но вместе с этим помнит и страх. Не за себя. А за Аларика и за ту боль, которую ему причинили и за ту, которую он ещё почувствует. Разве на войне бывает иначе?
[indent]—  В тот момент… я был бесполезен. Пока ты страдал, я — просто… стоял. И этого нельзя изменить. Я думал, что ты имел полное право меня за это… — несмешно поднимая глаза, он прикусывает губу, не заканчивая очевидную мысль полного исключения себя из жизни Аларика. Он сжимает пальцы чуть крепче, как если бы это помогало ему говорить. Смотря на него прямо, он больше не отводит взгляда, выпаливая:
[indent]— Но если ты спрашиваешь, изменилось ли что-то — да.
[indent]Сердце дергается, как будто его только что вырвали наружу и показали, однако это в кои то веки не останавливает гриффиндорца:
[indent]— Я стал думать о тебе каждую ночь и каждое утро. Просыпался и не знал, где ты. Засыпал, боясь, что ты вообще не вернёшься. Всё это время я только и делал, что представлял: как бы ты сидел рядом, что бы сказал. Что бы я сказал тебе и как, на самом деле, много мне есть что сказать. Как крепко я хотел тебя обнять. Держать за руку, — он мягко улыбается, чуть дёрнув своей и его рукой вместе, — И невесть Мерлин знает что ещё. — он смотрит ниже его глаз, хмыкает, бежит взглядом, продолжив: — И всё, чего мне хочется — это быть рядом. — его губы расплываются в кроткой улыбке, — Потому что я люблю тебя, Аларик Сэлвин. И мне жаль, что потребовалось так много месяцев, чтобы я смог сказать тебе об этом, а затем получить непростительное в лицо, и сейчас, когда должен был сделать это ещё в июне прошлого года, — он на секунду морщит виновато нос, когда произносит сроки; какой же он дурак.
[indent]Он вздыхает, понимая, что нет больше для него никакого запаха, кроме как запаха Аларика, и опускает на мгновение кудрявую голову к земле. Потому что Римусу действительно было что сказать ещё.
[indent]— Поэтому, пожалуйста, извини меня, — совсем тихо говорит он, украдкой смотря на Сэлвина, — За то, что я ничего не сказал, за то, что молчал всё это время, за то, что избегал, думая, что я тебе уже не нужен и потому что не мог вынести твоего присутствия, — ты даже не представляешь, как сильно ты пахнешь, — Люпин не сдерживается от короткой шутки, хмыкая себе под нос, будто бы это поможет ему выдавливать слова из себя без боли, — Все ещё вкусно, если это важно, — смотря на него из под кудрявой челки, он запинается, явно теряя часть уверенности, — И за то, что я не был сильным, когда должен был, для тебя. И за то, что… — Римус снова рвано вздыхает, но делает последнее усилие над собой: — За то, что я — один из них. За то, что то, чем я являюсь, — навсегда связано с тем, кто у тебя её забрал. — Римус резко задирает глаза к небу, несколько раз быстро моргает. — Извини…
[indent]Он не говорит этого вслух — но знает, чувствует; он смотрит на Сэлвина и думает только об этом: как много боли он приносит просто тем, что стоит рядом. И от этой мысли хочется исчезнуть. От собственного запаха, от тела, от имени, от всего, что напоминает. Римус чувствует, как его пальцы начинают ослабевать хватку, но не из нежелания держаться за Сэлвина, а за то, насколько он по итогу оказался противен сам себе.
[indent]— …И за то, что я не могу изменить это, — голос дрожит, но не ломается. — Что бы я ни делал, это всё равно будет частью меня. И если тебе будет слишком больно — я пойму.
[indent]Он почти отпускает. Почти.
[indent]— Но если ты позволишь мне остаться, — Римус замирает в собственной искренности, ища его взгляд своими глазами, — Я хочу быть с тобой, Аларик.
[indent]И если это будет невозможным… он всё равно бы попытался остаться рядом, просто, возможно не так, как того мечтал.

Подпись автора

so scared of what they'll find, but I know that I can make it

— as long as somebody takes me home — 

[indent]Римус Люпин всегда отличался от своих друзей способностью принижать своё достоинство настолько, насколько это было возможным; он знает и никогда абсолютно не каялся в этом. Его удивление, когда рядом с ним оказывался кто-то больше, чем на один разговор, что уж говорить про выбор его в качестве друга, а то и симпатии — искреннее. В нём было хорошее — возможно, но... разве плохого не больше? И разве не оно всегда всплывало первым? Разве не оно причиняло боль тем, кто пытался приблизиться? Римус слишком хорошо знал, как это — разочаровывать. Он с этим жил. Он с этим мирился.
[indent]И потому сейчас, глядя на Аларика, который всё ещё стоял рядом, всё ещё держал его руку, ему казалось почти невозможным — что кто-то способен видеть в нём не только шрамы, но и свет между ними. Оно кажется ему невозможным настолько, что то и дело забитая страхами голова готова подтолкнуть его вперёд на размышления, где всё это — сон, мираж, впрочем язык никогда не повернётся сказать, что это притворство. И вот где Римус проигрывает сам себе.
[indent]Потому что в таком случае, почему Сэлвин всё ещё здесь, кроме как очевидного?
[indent]Римус совсем негромко выдыхает и даже не успевает удивиться, как быстро и твёрдо та рука, что он готов был отпустить, оказывается сжатой обратно — словно не ему одному страшно. Грудь сжимается: от осознания, что его всё ещё держат, что его не прогоняют, однако ему так и не найти в себе силы поднять на него взгляда; зря, потому что в таком случае возможно он бы не так сильно был удивлён следующему.
[indent]Он чувствует ладони на своём лице.
[indent]Римус не дышит, слушая. Мерлин, как же он слушает. Его глаза, распахнутые, смотрящие теперь только прямо, будто пойманного в свет фар зверя и он ловит себя на мысли, что он не в силах ни отвернуться, ни вырваться, и не желая ни того, ни другого.
[indent]Он не понимает, как в этом взгляде напротив может быть столько спокойствия, когда у самого всё внутри сжимается в клубок. Потому что это — не осуждение. Это — понимание. Он слышит в голосе Аларика не ненависть по отношению к нему, которой так боялся, а боль, знакомую ему до самой кости.
[indent]— Я понимаю, но... — только и может, что совсем тихо, едва шевеля губами произнести Люпин, но больше никогда не продолжить.
[indent]Пусть он не переживал смерть кого-то из своего круга общения или близких, однако... Римус знает, что каждую из них, которая была совершена людьми, как он, принималась им на свой счёт. Волшебник всю жизнь жил во Вселенской боли за каждого, на кого нападали, в конце концов, на кого нападал и он сам.
[indent]Он никогда не мог простить за это себя, но то, что говорил ему Аларик позволяло почувствовать, как с него снимались цепи. Наверное, в глубине души он никогда не мог надеяться на прощения, чтобы он не сказал. Тем более — защиты. И когда Сэлвин говорит, что это были не оборотни, а волшебники, что это было не проклятие природы, а выбор — Римус почти не выдерживает.
[indent]Пальцы на его шее.
[indent]Он чувствует, как сложнее становится концентрироваться — будто каждый нерв под кожей отзывается на прикосновение, как будто всё внутри перенастроено только на это: на прохладу его рук, на дыхание рядом, на взгляд, который не отводят.
[indent]И в этот момент Римус понимает, насколько отчаянно он хочет этого — не в каком-то абстрактном, романтическом смысле, а всем телом, каждой клеткой, будто от этого зависит, выживет ли он. Он хочет схватить Аларика, прижать к себе так, чтобы не осталось и мысли о разлуке.
[indent]Чтобы тело запомнило: это правда. Это сейчас. Это он.
[indent]Потому что если он сейчас отпустит — вдруг это снова окажется сном. Волшебник чувствует, как привычно и незаметно хватается за край собственного свитера, сжимая пальцами ткань. Его дыхание сбивается в очередной раз, не столько от волнения, сколько от близости. Он успевает дёрнуть подбородком вниз, смотря на руки Аларика и ловит себя на мысли, что тот будто бы не даёт ему исчезнуть. Он ждал чего угодно. Отстранения. Тишины. Ухода. Но не этого. Не этой странной, обжигающей, несмотря ня холод рук, мягкости в пальцах. Не этого взгляда, будто он — всё ещё важен. Не слов, только подтверждающих это: несмотря на серьёзность момента, Люпин не сдерживается от смешка, когда слышит как Аларик Сэлвин позволяет себе сматериться там, где никогда этого не делает. И ему не нужно спросить себя дважды о причинах: конечно же, чтобы донести до сапожника мысль его же оружием.
[indent]— Понятна, — наконец, с легкой хрипотцой, соглашается Римус. Он молчит совсем недолго, прежде чем добавить:
[indent]— Это... больше, чем я осмеливался надеяться. — голос Люпина почти теряется в пространстве между ними и опустив глаза вниз ещё раз, он на короткое мгновение перекладывает свою ладонь на его; слышит ли он, как громыхает его сердце? Чувствует ли то, сколько волнения Аларик приносит ему просто своим существованием рядом? — Я думал, я всё испортил окончательно, — и посмотрев на него исподлобья, он не произносит, но надеется, что тот прочитает, насколько он благодарен, что Сэлвин не дал ему утонуть с концами.
[indent]Вряд ли это перестанет гложить его полностью. Зная себя, как только слизеринец пропадёт с горизонтов, возможно внутренние демоны Люпина снова вернуться к нему, как будто бы никуда и не уходили. Однако, ему хочется верить, что этого не случится так быстро. А если и да... возможно, он сможет снова обратиться к нему за помощью.
[indent]Римус почувствовал, как внезапно холод пробежал по позвоночнику, словно ледяной ветер, без предупреждения прорезающий тепло нагретой весенним солнцем лужайки. Аларик отошёл, сделав шаг назад, вынуждая его растеряно взглянуть вслед, тут же незаметно для себя делая короткий шаг следом, останавливаясь. Внутри Римуса всё сжалось от неуверенности — что, если его слова не были услышаны, или сказанное стало началом конца? Что, если Сэлвин, пусть не винит его в смерти Пенелопы, но не видит его рядом так, как это могло быть с меньше года назад; что, если Римус Люпин, из всех множеств совершенных ошибок, совершил одну самую главную, которая не имела никакой возможности быть исправленной? И даже если минутами ранее Люпин дал себе обещание, что будет с ним рядом не смотря на исход событий после сказанного...
[indent]— Я... — он не успевает ответить, разве только открыв и закрыв свой рот.
[indent]Он чувствует, как сердце будто уходит вниз, в пятки — слишком резко, слишком глубоко, и всё вокруг внезапно становится тише, холоднее, однако в противовес тому, чтобы бежать прочь, всё это вынуждает сделать Римуса только шаг вперёд, чувствуя, как что-то хрупкое дрожит между ними и если он сейчас не согнётся, чтобы поймать это — то никогда не простит себя за это. Ему искренне хочется сказать: «прости» или «я — идиот», как и «я не должен был молчать так долго», но его язык будто бы прирос к нёбу, вынуждая его действовать иначе. Гриффиндорец кладёт совсем осторожно кладёт ладонь ему на плечо, пытаясь понять, насколько тот хочет чувствовать его близость в уязвленный момент рядом. Однако после он уже не думает и об этом.
[indent]Слова Сэлвина будто вонзаются под рёбра, аккуратно, точно, оставляя за собой жгучую, цепкую боль. Не оттого, что они несправедливы — наоборот. Потому что слишком точны. Слишком правдивы. Римус не думал так — но это он сделал. Он заставил Аларика поверить, что всё то, что между ними было, не имело значения. Что чувства, сказанные вслух, остались без ответа, потому что он ничего не чувствовал в ответ. И пусть ему хотелось крикнуть, что это — ложь, у него было столько возможностей доказать обратное, которыми он не воспользовался, что неудивительно, как они дошли до сейчас. Волшебник больше не думает о границах, которые он только что хотел оставить Аларику и, делая шаг ещё ближе, он осторожно обхватывает его за плечо со спины, утыкаясь в его затылок носом; он жмурится так сильно, как может, и только мягче прижимает Сэлвина к себе, словно это поможет ему убедить волшебника в обратном, едва слышно шелестя негромкое: «это не так.»
[indent]Ведь всё это было так взаимно ещё тогда; с первого признания. Просто это Люпин оказался трусом. Просто решил, что молчание — безопаснее. Что боль — меньше, если не трогать её. И теперь, когда Сэлвин говорит, произнося вслух самое страшное, Римус понимает: десять месяцев — это была пытка. Не только для него.
[indent]Он хочет взять эти слова — и стереть. Переписать. Забрать обратно всё то, что выдумала тревога Сэлвина, всё то, что Римус не осмелился сказать. Но он не успевает. Аларик продолжает — с той беззащитной, надтреснутой искренностью, от которой на миг хочется закрыть глаза, потому что это слишком. Слишком важно. Слишком живо. Он говорит, что не умеет наполовину и это откликается в сердце Люпина и тоже; да только его «с головой» принесло им пока только одни проблемы.
[indent]Опуская руку, когда волшебник чувствует, как Сэлвин хочет сделать шаг, Римус собирает в кулак всё мужество, которое у него есть, чтобы посмотреть в его покрасневшие глаза. Его тут же обдаёт теплом; внутри него что-то ломается и срастается одновременно, оставляя ощущение пустоты и полноты одновременно. Он слышит каждую букву, каждый вздох — особенно это «я тоже тебя люблю», сказанное так просто, почти между делом, но именно в этом и заключается вся его правда. Слова сдавливают горло, дыхание сбивается — он не может просто стоять и смотреть. Он чувствует, как тело дрожит, как внутри всё кричит: действуй, пока не поздно.
[indent]— Ты... — Римус закрывает глаза на мгновение, не сдерживаясь от смешка. — Мне не показалось, ты правда назвал меня «дорогушей»? — Раскрывая широко глаза, молодой человек делает к нему шаг вперёд, сокращая то несчастное расстояние, которое было между нами, — Сначала матерится, теперь — это. С ума сошел? Хотя, я, — дёргая его за воротник рубашки на себя, он только и успевает что сказать:
[indent]— Только, кажется, тоже — по тебе.
[indent]В его действиях — никакой осторожности или продуманности; он тянет Аларика к себе так резко резко, целуя, с той силой, что рождается из накопившегося желания и долгого молчания. Его губы прижимаются к губам Аларика с такой жаждой, будто в этом мгновении заключена вся его жизнь. Вторая рука невольно ложится на талию, притягивая ближе, словно боясь, что тот может раствориться в пустоте. Постепенно, словно сама сцена диктует новые движения, кисть, что держала ворот, скользит по шее — туда, где кожа тонкая и уязвимая, где он может почувствовать биение пульса, как у него самого. Вот что ему всегда было тяжело услышать прежде самому; собственное сердце всегда мешалось под ногами, и сколько бы он не смотрел в лицо Сэлвина, он не мог расслышать, что тот чувствовал.
[indent]Сейчас — чувствует. Потому что Аларик не отстраняется. Люпин не сдерживается от того, что в моменте у него тянутся уголки губ; слышал теперь, как и надеялся, что Сэлвин слышит его тоже. Он не сразу отпускает волшебника, действительно жадно зарываясь во всё, что упустил по собственной вине. Его голова казалось бы должна была закипеть, ведь в ней происходило слишком много всего одновременно: страх, облегчение, желание, сомнения и надежда; а он концентрируется только на коже под пальцами, на дыхании, на Аларике Сэлвине, мальчике, которого он любит.
[indent]Но тело требует движения, и после долгой паузы он, наконец, ослабевает хватку и слегка отстраняется, хотя и совсем чуть-чуть. Римус тепло смотрит прямо перед собой; смотреть в глаза Аларика так близко, кажется, станет его новой любимой привычкой.
[indent]— Чёрт, — начинает он, и это первое, что приходит в голову. — Я... я вроде хотел сказать что-то умное, а получилось просто... чёрт, — повторяет Римус, потирая затылок и с лёгкой улыбкой, будто от осознания собственной неловкости. — Видимо, умные мысли решили взять отпуск, когда встретились с этим, — он покачивает головой, — этим дурацким желанием не отпускать тебя ни на шаг.
[indent]Он прислушивается к себе и впервые не находит привычной горечи, не ощущает ярости, вечно поджидающей у порога. В груди — тишина, настоящая, почти непривычная. Римус смотрит на Аларика и всё ещё чувствует вкус его губ, его запах, дыхание на своей коже, то странное, невозможное тепло, которое держится внутри. И в этом — нет страха. Нет желания убежать, спрятаться, защититься. Гриффиндорец просто позволяет себе быть, пусть и знает, что это — не навсегда. Тревога обязательно вернётся, но может быть хотя бы не сейчас. Не здесь. Не с ним. Он тянется и, почти несмело, касается пальцами руки Аларика — просто чтобы убедиться, что он настоящий. И выдыхает.
[indent]— Если это и есть любовь — поздравляю нас, мы оба в полной жопе, — констатирует он факт, наконец, посмотрев куда-то помимо Аларика за последние минуты. Римус оборачивается и оглядывает замок позади них, с его высокими башенками, ставшим самому Люпину домом на протяжении долгих семи лет. Кто бы знал, что его самые сильные воспоминания для Патронуса по итогу родятся здесь: на абсолютно никому неприметном месте, однако, теперь навсегда таком настоящем и важном для самого мага, — Потому что я понятия не имею, как теперь сделать так, чтобы пойти обратно и думать о чём-то кроме, — он намеренно прыгает взглядом по его лицу, прежде, чем негромко хмыкнуть; он знает, что делает. И ему не стыдно. Как и совсем не стыдно, когда заприметив тонкую цепочку на шее волшебника, молодой человек аккуратно подцепляет её пальцем, вытягивая из под свитера нагретые телом Сэлвина часы. Он выглядит самым заинтересованным на свете, — хотя на деле просто даёт себе возможность выдохнуть, возвращая сбитому дыханию хоть какой-то ритм, а коже не такой горящий оттенок — и осторожно нажимает на кнопку, тут же присвистнув. Римус дёргает хитрый взгляд на Сэлвина, коротко кивая головой прежде, чем слышится очередной щелчок закрытой крышечки.
[indent]— Зато вот с чего мы начнём свой совместный путь, — дёргая его ладонью в своей повыше, Люпин произносит: — Давно не оставался после уроков мыть котлы? А теперь придётся, если только конечно ты не хочешь сорваться на Трансфигурацию здесь и сейчас. Если вдруг тебе интересно, что я об этом думаю, — он прикрывает один глаз, будто специально подтрунивая его, — То я конечно хочу совсем другого, если вдруг не заметно.
[indent]Он говорит это почти буднично, с той самой вызывающей наглостью, которую Аларик уже знал; ту, которую не часто усталый и задумчивый Римус Люпин позволял себе.  И всё же в ней — никакой бравады, только облегчение. Словно мир, наконец, чуть сдвинулся с места, и можно позволить себе глупость. Хотя бы на мгновение. И когда взгляд скользит вновь по чертам лица Сэлвина — таким родным — Римус улыбается широко и по-настоящему.

Подпись автора

so scared of what they'll find, but I know that I can make it

— as long as somebody takes me home —